Про Настёну-нерадивую...

«Вы знаете, Антонина Михайловна, я должен Вам сказать, возможно, не очень приятную вещь. Вы только не расстраивайтесь. Дело в том, что заниматься с Настей я больше не смогу. Так начал я, после очередного урока, приватный разговор с мамой своей ученицы по музыке.

 — Господи! Да что случилось?! Владимир Алексеевич! Вы меня без ножа режете! Почему не сможете? Вам мало этих денег? Так давайте я...

 — Не в деньгах дело, — перебил я, просто Настя, по моему, сама не жаждет общаться с инструментом, так что ж здесь можно поделать? Я как цербер не хочу над ней стоять. Приходит из раза в раз неподготовленная. Спрашиваешь: почему не выучила? Отвечает: я учила.

Но я-то знаю, когда человек занимался, а когда нет. Так что... смотрите сами, как вам дальше...

 — Да что уж смотреть, — вздохнула Антонина Михайловна, — девочка ведь способная, усидчивости только у неё нет, но это мы поправим, это мы исправим. Вы только уж не отказывайтесь совсем от нас, Владимир Алексеевич, голубчик. Пожалуйста, жалко ведь как, девочка музыкальная, Вы и сами это говорили! — искательно заглянула она мне в глаза.

 — Ну, что ж, конечно, способности есть, я этого никогда не отрицал, только ленивая очень! — произнёс я наконец нужное слово, которое по деликатности ранее не использовал.

 — Это мы исправим, это мы поправим, — повторила Антонина Михайловна, наморщив лоб, будто у неё в голове уже зрели конкретные меры по борьбе с патологической ленью своей 18-летней дочери.

 — Ну, хорошо, давайте попробуем продолжить, — вяло произнёс я. Мне не хотелось больше заниматься с Настей, но переубеждать Антонину не хотелось ещё больше. Да и жаль было эту простую женщину с измученным лицом, в одиночку воспитывающую единственного ребёнка.

 — Уж как-нибудь, ладно... — подумал я, провожая из своей квартиры мамашу.

В назначенный день ко мне на урок пришла Настя. Это была невысокая, но плотно сбитая светловолосая девочка, в глазах которой поблескивала хитринка.

 — Ну что, ругала, небось, мама-то тебя? — спросил я её после обмена приветствиями.

 — Ага. Ругалась. И не только.

 — Что не только?

 — Выдрала!

 — Как это? — я был немного озадачен.

 — Да очень просто. Велела снять штаны и лечь на диван. И как начала ремнём стегать! Сказала, если Вы ещё раз мной будете недовольны, она с меня шкуру спустит.

 — Настенька-лапочка! — воскликнул я, — прости пожалуйста! Уж не думал я, что такие последствия будут серьёзные. Что ж твоя мама, так-то вот с тобой строго?! Мне очень жаль, но...

 — Да не переживайте Вы, Владимир Алексеевич, не в первый же раз это всё!

 — Ах, вот даже как, — недоумённо произнёс я, присаживаясь в кресло. Да-а, у мамы твоей, однако, не забалуешь!

 — Это точно. На прошлой неделе задержалась у подружки в гостях допоздна, так уж она меня лупцевала, пока из сил не выбилась. И кричать не разрешает. Говорит, ты меня позорить перед соседями ещё вздумаешь, паршивка! Молчи, говорит, негодная девка! А сама хлещет ремнём со всей мочи. Больно — ужас!

 — Ох, Настя... Не знаю, прям, что и сказать! Не дело, вобщем это, конечно... Ну, ладно, давай заниматься. Садись. Чего сегодня принесла?

 — Баха, — ответила Настя, усаживаясь за фортепиано.

 — Ну, давай, начинай.

Зазвучала двухголосная инвенция Баха. Поначалу всё шло неплохо, но потом моя ученица стала ковыряться и, в результате, вообще остановилась.

 — Ну, в чём дело Настя? Давай ещё раз сначала.

Настя заиграла сначала, но на том же месте вновь застопорилась и жалобно посмотрела на меня.

 — У меня не получается! — промямлила она.

 — Сколько мы эту инвенцию уже мусолим, ты должна давно её наизусть играть! — я почувствовал, как во мне подымается раздражение.

 — Вот что, собирай свои ноты и иди домой, не хочешь заниматься — не занимайся! Мне моё время дорого, — я поднялся с кресла.

 — Ну Владимир Алексеевич, ну пожалуйста! Я выучу, обязательно выучу, — дрожащим голоском уверяла меня нерадивая ученица, повернувшись на стуле вполоборота ко мне.

 — Вот когда выучишь, тогда и приходи! — я был непреклонен.

 — Да нельзя мне домой сейчас! Мать убьёт меня! Она ведь сказала, ещё раз Вы меня отправите с урока и всё — как сидорову козу отдерёт! Она ж меня, наверняка, внизу у подъезда караулит!

Я устало вновь опустился в кресло. Начал массировать себе виски-заболела голова.

 — Как же ты мне надоела, Настя, — тихо проговорил я. Что мне с тобой делать?

 — Владимир Алексеевич, простите, я больше не буду... то есть буду. Буду учить.

 — Ты уже так обещала, — я скривил губы.

 — Ну, хотите, я... хотите... накажите меня (я поднял голову). Мама всё грозилась, что попросит Вас меня... высечь. Говорит, узнаешь тогда, каково это, мужской рукой-то тяжёлой когда порют.

 — Ты-ы... серьёзно это что ли, мама твоя так сказала? — я был изумлён, и вместе с тем, после Настиных слов, почувствовал, как в моих чреслах начались определённые процессы. Мне вдруг стало стыдно. Но я совладал с этим и громко произнёс:

 — А ведь это хорошая мысль! Может действительно ты начнешь после этого получше заниматься! Что ж! Иди-ка сюда!

Настя встала из-за фортепиано, подошла ко мне и уверенно, как будто делала это уже много раз, улеглась ко мне на колени.

Я несильно шлепнул её по заду. Она не шелохнулась. Я шлёпнул ещё, посильнее.

 — Так и будете, что ль, через одежду пороть? — насмешливо спросила Настя.

Её тон мне не понравился.

 — Ах вот значит ты как?! Ну, держись, голубушка, сейчас я тебе всыплю! — воскликнул я, задирая ей подол и спуская колготки вместе с исподнем.

Моему взору открылась чудная картина. Полненькие белые ягодицы словно взывали о том, чтобы их поскорее «обработали», да хорошенько! На этих ягодицах ещё заметны были следы от ремня Антонины Михайловны.

Я начал сильно шлёпать Настю по заднице, приговаривая: Будешь учить! Будешь заниматься!

Она ерзала у меня на коленях сначала молча, а потом со стонами, которые постепенно делались всё длиннее и громче. И неудивительно: я разошёлся и прикладывал Настю от всей души, только и слышился звон.

Настя уже кричала в голос.

 — Не ори, дрянь такая, не позорь меня! — я уже заговорил языком Антонины Михайловны. И в этот момент меня прошиб стыд.

Настя обернулась ко мне-в её глазах стояли слёзы.

Я опомнился. Жалость к наказанной девочке резко заполнила меня всего.

 — Встань, Настюш, приведи себя в порядок, — проговорил я, пряча от неё глаза.

Она быстро выполнила то, о чем я ее просил и, сев за инструмент сразу заиграла Баха.

Я хотел остановить свою ученицу (до того ли было), но, услышав, как «течёт-переливается» инвенция, стал слушать. Настя без запинки прошла одно трудное место, затем другое и устремилась к коде. Наконец прозвучал заключительный аккорд. Анастасия торжествующе устремила на меня свой взор. Я подошёл к ней и поцеловал в лоб.

 — Можешь сказать своей маме, что я сегодня очень тобой доволен! — ласково произнес я, вручая Насте её ноты. Она мило улыбнулась в ответ.

Уже в прихожей, после положенных церемоний прощания, я спросил:

 — А вот если бы в следующий раз наизусть инвенцию, а?

Настя, уже шагнувшая за порог, оглянулась, и я увидел, как выражение очаровательного лукавства посетило её круглое лицо.

 — Постараюсь, Владимир Алексеевич. Выучу. Да-да, выучу наизусть! А если не выучу, то... Вы уж знаете, как надо... Рука-то у Вас тяжелая какая!

 — Это, Насть, потому, что я в юности академической греблей занимался, — пошутил я, — ну, беги! Маме привет.

 — До свидания!

Закрыв входную дверь я поспешил на кухню — готовить бутерброды (я проголодался). И не успел ещё допить свой чай, как услышал телефонный звонок. Это была Антонина Михайловна. Каким-то влажным, певучим тембром она приносила мне сердечную благодарность за всё, что я сделал для её дочери.

 — Вы ж ей, теперь, как родной отец, дорогой Вы мой, Владимир Алексеевич! Я так рада, так рада! — чуть ли не рыдала она в трубку.

 — Догадалась, что ли, обо всём? — подумал я, после того, как повесил трубку.

В сущности, мне уж было всё равно: догадалась Антонина сама, или Настёна растрепала; я почувствовал, что страшно устал за сегодняшний день, а потому лёг спать пораньше.

Ночью мне приснился сон. Антонина Михайловна, в качестве моей ученицы, сидела за фортепиано и играла инвенцию Баха. Играла плохо. Я захлопнул крышку инструмента, едва не прищемив ей руки, и велел, чтоб она убиралась вон. Она ударилась в плачь, одновременно снимая с себя платье. Спустив колготки, Антонина опустилась на колени и уткнулась лицом в ковёр, а я, невесть откуда взявшимся ремнём, без жалости стал полосовать её вдоль и поперёк по широкой голой заднице...